«Русский запад» – новости Калининграда
Павел Прохоренко: "Я возненавидел оружие на всю оставшуюся жизнь"
23.01.2015 16:00
Много лет назад, готовя материал о реабилитации солдат, прошедших чеченскую войну, от врачей я впервые услыхала о таком явлении, как "синдром комбатанта".
Психологи подробно рассказывали о том, насколько сложна проблема "выхода из войны" для психики молодого человека. Пожалуй, более сложна, утверждали они, чем проблема "вхождения" в нее, где и первая кровь, и первый убитый тобой пусть враг, но человек, и первый бой, и первые потери друзей, которые запоминаются на всю оставшуюся жизнь.
Я не говорила о "синдроме комбатанта" с самым, пожалуй, известным в Багратионовске человеком, прошедшим Великую Отечественную войну и видевшим ее во всех отвратительных проявлениях. Я лишь спросила, правда ли, что у вернувшихся с войны иные жизненные ценности и иное, чем у людей "гражданских", отношение к действительности, что им трудно сдержаться, проявить гибкость, отказаться от привычки чуть что — "хвататься за оружие", будь то в прямом или в переносном смысле, и что, возвращаясь с войны, военнослужащие солдаты подходят к мирной жизни с фронтовыми мерками, часто перенося военный способ поведения на мирную почву, хотя в глубине души понимают, что это недопустимо.
Прощай, оружие!
Павел Прохоренко, скорее похожий на горца Дункана Маклауда, чем на утомленного своими девятью десятками лет мужчину, очень внимательно на меня посмотрел и вроде как чуть удивился тому, что ему был задан такой вопрос: нечасто простой человек интересуется, что творится в душе солдата после войны. Ни после той, большой и праведной, войны, ни после тяжелых, непонятных войн и кровавых локальных конфликтов, коими была полна наша история после 1945 года.
Бывалый воин задумался на секунду и честно ответил: "Меня после войны никогда не тянуло взять в руки какое-либо оружие. Никогда, и даже охотничье. Я настолько настрелялся за несколько лет, натаскался его – помню, например, до сих пор, как отвисал ремень под тяжестью кобуры личного пистолета, и все время хотелось от него освободиться, что возненавидел оружие на всю оставшуюся жизнь".
Может быть, единственный раз решимость схватиться за оружие им нечаянно овладела, когда молодой фронтовик узнал об измене жены. В тот трагический момент он буквально увидел все своими глазами. Он до сего дня благодарен судьбе, что кухонного ножа на привычном месте тогда просто не оказалось… Впрочем, после того раза поразительно красивый молодой мужчина был-таки счастлив в браке еще дважды, дважды пережив своих милых жен. Увы, но такова судьба долгожителя.
Родная кровь
А я подумала, поразительно, что сейчас у меня есть возможность спросить обо всем этом у человека, попавшего в гущу самой страшной войны прошлого тысячелетия совсем мальчиком, в 17 лет, и вышедшего из нее в 23 года наполненным знаниями о жизни во всех ее лучших и худших проявлениях. Впрочем, этой возможностью следовало быть благодарной прежде всего предкам Павла Григорьевича. Сколько бы поколений запорожцев из рода Прохоренко знавали бы своих прадедов при жизни, если бы не советская власть и не коллективизация, не война, в конце концов, которые выкашивали род славянский безжалостно, как урожайное поле.
"Вся правобережная Украина от Запорожья до Киева, - говорит Павел Прохоренко, - славилась своими долгожителями. Жили в селе Зеленьки (ныне Мироновский район Киевской области – авт.). Прабабушка, родившаяся еще во время французской войны (видимо, речь идет о войне 1812 года – авт.), умерла в 1933 году, и, если бы не было того страшного голода, который обрушился на Украину в те годы, я не знаю, сколь бы еще она прожила. Бабушка рано вышла замуж, проработала всю жизнь на большое хозяйство мужа: встанет в 4 часа утра, выпьет из маленького 86-граммового граненого стаканчика водочки, а потом еще столько же в обед и вечером. И так в течение всей жизни, и никогда ни грамма больше. Такая традиция была. Зубы были у нее как у двадцатилетней девушки, ни одного больного. Говорила она так: "Хлопцы, як шо зубы заболять, так готовьте домовину ("гроб" – авт.)". Она была 1861 года рождения и прожила 107 лет.
У отца были одна корова, одна лошадь и 3 гектара земли. В колхозы шли голодранцы, у которых ни кола, ни двора, поэтому он отказался. Родителей раскулачили, все забрали и зимой 30-го года из хаты выгнали с женой и детьми. Мы помыкались сначала в Киеве, потом на Кубани пожили, а через 3 года вернулись в село, и отца арестовали – вспомнил былое когда-то побитый им еще "в парнях" теперешний председатель сельсовета. Отомстил. Отправили нас в теплушке вперемешку с преступниками эшелоном из 40 вагонов (человек по 50 в каждом вагоне) в Кузбасс, в Сибирь… Их рано скосили все эти лишения и болезни, которые выпадали на долю выселенцев. Малярия, дизентерия, тиф… Мать умерла в 33 года, а в 1937 году пришли и за Григорием Демидовичем. Больше его никто не видел, а меня с сестрой отправили в детский дом".
Первая кровь
Павлушу на родину вернули родственники – многочисленные дядьки не дали пропасть парню вдали от родного дома. В мае 1941 года, когда ему было 17 лет и 5 месяцев, он услышал их разговор о том, что "робица что-то непонятное": с танков все двигатели поснимали, да отправили на завод ремонтировать, а весь офицерский состав танковых частей распустили по отпускам. "Что-то будет страшное", - рассудили встревоженные дядьки.
Именно в это время Павел завербовался строить подстанцию в Подмосковье, где 22 июня - как гром среди ясного неба – увидел с десяток немецких самолетов, прорывавшихся к Москве. Утром Молотов объявил о начале войны, и повсюду "начали мужиков подбирать".
"Остались мы – сопливчики, - вспоминает Павел Григорьевич. - Нас, шестнадцати- и семнадцатилетних, собирали в рабочие сталинские батальоны и отправляли под Смоленск - копать траншеи. Для противотанковых рвов пилили телеграфные столбы, по 1,5 метра отрезали и закапывали примерно градусов под 70. Делали так называемые противотанковые надолбы. А 10 августа нам дали по винтовке и по 5 патронов, приказав беречь патроны как зеницу ока. 17 августа командир роты старший лейтенант Климентьев собрал нас, 800 человек, и сообщил, что мы окружены. "Кто со мной, встать!" - сказал он. Нас поднялось человек четыреста. Он построил нас в колонну, и пошли. Через километров десять мы прорвались через окружение каким-то чудом и вышли под Тулой… Тогда же при бомбежке меня контузило в первый раз. Отлежал в госпитале полгода…".
Этот прорыв Прохоренко запомнил лучше, чем любое другое событие своей жизни. Неожиданно, выходя из окружения, ополченцы нос к носу столкнулись с немцами. До стрельбы дело не дошло, наши по понятным причинам (пятью патронами не навоюешься) сразу вступили в штыковой бой. На Павла попер здоровенный фашист, и ему ничего не оставалось, как проткнуть его штыком. "Если бы у него был хоть один шанс открыть огонь из автомата, - вспоминает Павел Григорьевич, - он перерезал бы меня очередью пополам, и все". Так наш герой впервые увидел кровь. Пережить убийство человека нелегко, тем более в таком юном возрасте, и, несмотря на сильный голод, парень не мог есть целых три дня и плакал. Не утешали его слова старших товарищей, что убил он не человека, а врага. Это потом, когда было много смерти вокруг и много задач по уничтожению врага и взятию высот, когда было много боев и много оружия, из которого довелось стрелять Павлу Прохоренко, он понял, что такое смерть на войне и что такое праведный гнев солдата. Так, на Орловско-Курской дуге, когда раненый пулеметчик Павла Прохоренко и от пулемета не отходил, и стрелять не мог, наш герой отшвырнул солдата и, вцепившись в рукоятки смертельной машины, строчил по немцам без страха. Помощник только успевал менять ленты. Строчил так, что руки его, уже обстрелянного бойца, чуть не приросли к автомату. Павел еле оторвал их от оружия и долго еще потом не мог шевелить синими от напряжения пальцами.
Страх и бесстрашие
Пока Павел Григорьевич рассказывал о своей военной эпопее, я успела насчитать как минимум три контузии и два тяжелых ранения, при которых одна пуля прошла через голову, а другая – раздробила ребро. Подумалось, если человеку суждено быть живым, ничто ему не помеха. А может быть, сила духа тому причина? Может быть, не только генетика и улыбающаяся фортуна ведут по жизни человека?
Я задала самый банальный, но самый интригующий вопрос о страхе и бесстрашии. Какими были взаимоотношения молодых солдат с этими двумя непредсказуемыми господами?
"Вы знаете, - сказал Павел Прохоренко, - эту войну закончила молодежь. К 45-му году стариков мало осталось, они в основном полегли на передовой, порой даже без оружия, или попали в плен еще в первые месяцы войны. Пишут, что 27 миллионов погибло… Не верю в это. Гораздо больше. Основная масса легла еще в приграничных боях. Начиная со Сталинграда, в боях были задействованы юноши – 20-й, 21-й, 22-й, 23-й год рождения, затем 24-й и 25-й. Орловско-Курская – 26-й год. И Берлин брала почти одна молодежь. Очевидно, нам по судьбе так было написано, чтобы выстоять и добиться Победы. Сейчас уже об этом не помнят, но после смерти Сталина, при Хрущеве, ведь считалось, что как таковой Победы не было, и указом 9 мая как праздничный день был отменен. Праздник вернули людям гораздо позже, при Брежневе… Просто наша война была другой, мы за другое сражались. Нынешние ветераны Афгана или Чечни немного в другом положении – их войны были не поняты ими самими…
Вообще, война – это грязная вещь, и тех, кто выдумывает эти войны, надо за ноги подвешивать, чтобы они исходили кровью через глаза. Чтоб не марать о них штык и патроны не тратить".
Страх, по словам Павла Григорьевича, был: использовали ли немцы новые виды оружия, как реактивный миномет, называемый немцами "Андрюша", или самые простые вещи, как сброшенная над позициями с самолета и жутко воющая шпала, свои ли дали неправильные координаты на адскую установку "Катюша", ее испепеляющий огонь приходился как раз по позициям наших войск. Но как быстро он исчезал, молодые воины и сами не замечали. Просто привыкали. И теперь попробуй спроси человека, на груди которого висит самая невероятная военная награда любого времени, и особенно времен Великой Отечественной войны – "За отвагу", за что он ее получил. Вы не услышите вразумительного, как вам покажется, и подробного ответа, кроме как, например, "Брали высоту", "За переправу через реку такую-то" или что-то в этом роде. Что на самом деле пережили эти мальчики, на грудь которых когда-либо вешали такую медаль, представить невозможно, да и, как показывает мой опыт, они не особо расположены говорить об этом.
Сила и слава
Павел Прохоренко часто соглашается на встречи с самыми разными людьми: он бывает и в тюрьмах, и в школах, выступает перед любой заинтересованной аудиторией. Его слушают и расспрашивают о войне взрослые и дети. И если взрослым интересно, как он переносил тяготы войны, как спал зимой в окопе, что ел и из чего стрелял, то дети прежде всего с удовольствием рассматривают его награды. Я – не ребенок, но не смогла удержаться от того, чтобы не прикоснуться к этой потрясающей святыне на груди пожилого воина с надписью "За отвагу". Скажу честно, рука дрожала, ибо я понимала, что в этой маленькой вещице - все сосредоточие силы и славы миллионов наших мужчин, не вернувшихся с полей самых разных войн.
Когда Павел Григорьевич покидал нашу редакцию, я смотрела ему вслед и видела стройного, подтянутого, полного невероятного мужского достоинства человека, которому со стороны нельзя было дать больше 50 лет. В голове не укладывалось, что это идет не просто человек, а целая эпоха истории нашей страны, нашего народа, и было радостно оттого, что она все еще с нами.
© Екатерина Игнатова, специально для Русского Запада
Психологи подробно рассказывали о том, насколько сложна проблема "выхода из войны" для психики молодого человека. Пожалуй, более сложна, утверждали они, чем проблема "вхождения" в нее, где и первая кровь, и первый убитый тобой пусть враг, но человек, и первый бой, и первые потери друзей, которые запоминаются на всю оставшуюся жизнь.
Я не говорила о "синдроме комбатанта" с самым, пожалуй, известным в Багратионовске человеком, прошедшим Великую Отечественную войну и видевшим ее во всех отвратительных проявлениях. Я лишь спросила, правда ли, что у вернувшихся с войны иные жизненные ценности и иное, чем у людей "гражданских", отношение к действительности, что им трудно сдержаться, проявить гибкость, отказаться от привычки чуть что — "хвататься за оружие", будь то в прямом или в переносном смысле, и что, возвращаясь с войны, военнослужащие солдаты подходят к мирной жизни с фронтовыми мерками, часто перенося военный способ поведения на мирную почву, хотя в глубине души понимают, что это недопустимо.
Прощай, оружие!
Павел Прохоренко, скорее похожий на горца Дункана Маклауда, чем на утомленного своими девятью десятками лет мужчину, очень внимательно на меня посмотрел и вроде как чуть удивился тому, что ему был задан такой вопрос: нечасто простой человек интересуется, что творится в душе солдата после войны. Ни после той, большой и праведной, войны, ни после тяжелых, непонятных войн и кровавых локальных конфликтов, коими была полна наша история после 1945 года.
Бывалый воин задумался на секунду и честно ответил: "Меня после войны никогда не тянуло взять в руки какое-либо оружие. Никогда, и даже охотничье. Я настолько настрелялся за несколько лет, натаскался его – помню, например, до сих пор, как отвисал ремень под тяжестью кобуры личного пистолета, и все время хотелось от него освободиться, что возненавидел оружие на всю оставшуюся жизнь".
Может быть, единственный раз решимость схватиться за оружие им нечаянно овладела, когда молодой фронтовик узнал об измене жены. В тот трагический момент он буквально увидел все своими глазами. Он до сего дня благодарен судьбе, что кухонного ножа на привычном месте тогда просто не оказалось… Впрочем, после того раза поразительно красивый молодой мужчина был-таки счастлив в браке еще дважды, дважды пережив своих милых жен. Увы, но такова судьба долгожителя.
Родная кровь
А я подумала, поразительно, что сейчас у меня есть возможность спросить обо всем этом у человека, попавшего в гущу самой страшной войны прошлого тысячелетия совсем мальчиком, в 17 лет, и вышедшего из нее в 23 года наполненным знаниями о жизни во всех ее лучших и худших проявлениях. Впрочем, этой возможностью следовало быть благодарной прежде всего предкам Павла Григорьевича. Сколько бы поколений запорожцев из рода Прохоренко знавали бы своих прадедов при жизни, если бы не советская власть и не коллективизация, не война, в конце концов, которые выкашивали род славянский безжалостно, как урожайное поле.
"Вся правобережная Украина от Запорожья до Киева, - говорит Павел Прохоренко, - славилась своими долгожителями. Жили в селе Зеленьки (ныне Мироновский район Киевской области – авт.). Прабабушка, родившаяся еще во время французской войны (видимо, речь идет о войне 1812 года – авт.), умерла в 1933 году, и, если бы не было того страшного голода, который обрушился на Украину в те годы, я не знаю, сколь бы еще она прожила. Бабушка рано вышла замуж, проработала всю жизнь на большое хозяйство мужа: встанет в 4 часа утра, выпьет из маленького 86-граммового граненого стаканчика водочки, а потом еще столько же в обед и вечером. И так в течение всей жизни, и никогда ни грамма больше. Такая традиция была. Зубы были у нее как у двадцатилетней девушки, ни одного больного. Говорила она так: "Хлопцы, як шо зубы заболять, так готовьте домовину ("гроб" – авт.)". Она была 1861 года рождения и прожила 107 лет.
У отца были одна корова, одна лошадь и 3 гектара земли. В колхозы шли голодранцы, у которых ни кола, ни двора, поэтому он отказался. Родителей раскулачили, все забрали и зимой 30-го года из хаты выгнали с женой и детьми. Мы помыкались сначала в Киеве, потом на Кубани пожили, а через 3 года вернулись в село, и отца арестовали – вспомнил былое когда-то побитый им еще "в парнях" теперешний председатель сельсовета. Отомстил. Отправили нас в теплушке вперемешку с преступниками эшелоном из 40 вагонов (человек по 50 в каждом вагоне) в Кузбасс, в Сибирь… Их рано скосили все эти лишения и болезни, которые выпадали на долю выселенцев. Малярия, дизентерия, тиф… Мать умерла в 33 года, а в 1937 году пришли и за Григорием Демидовичем. Больше его никто не видел, а меня с сестрой отправили в детский дом".
Первая кровь
Павлушу на родину вернули родственники – многочисленные дядьки не дали пропасть парню вдали от родного дома. В мае 1941 года, когда ему было 17 лет и 5 месяцев, он услышал их разговор о том, что "робица что-то непонятное": с танков все двигатели поснимали, да отправили на завод ремонтировать, а весь офицерский состав танковых частей распустили по отпускам. "Что-то будет страшное", - рассудили встревоженные дядьки.
Именно в это время Павел завербовался строить подстанцию в Подмосковье, где 22 июня - как гром среди ясного неба – увидел с десяток немецких самолетов, прорывавшихся к Москве. Утром Молотов объявил о начале войны, и повсюду "начали мужиков подбирать".
"Остались мы – сопливчики, - вспоминает Павел Григорьевич. - Нас, шестнадцати- и семнадцатилетних, собирали в рабочие сталинские батальоны и отправляли под Смоленск - копать траншеи. Для противотанковых рвов пилили телеграфные столбы, по 1,5 метра отрезали и закапывали примерно градусов под 70. Делали так называемые противотанковые надолбы. А 10 августа нам дали по винтовке и по 5 патронов, приказав беречь патроны как зеницу ока. 17 августа командир роты старший лейтенант Климентьев собрал нас, 800 человек, и сообщил, что мы окружены. "Кто со мной, встать!" - сказал он. Нас поднялось человек четыреста. Он построил нас в колонну, и пошли. Через километров десять мы прорвались через окружение каким-то чудом и вышли под Тулой… Тогда же при бомбежке меня контузило в первый раз. Отлежал в госпитале полгода…".
Этот прорыв Прохоренко запомнил лучше, чем любое другое событие своей жизни. Неожиданно, выходя из окружения, ополченцы нос к носу столкнулись с немцами. До стрельбы дело не дошло, наши по понятным причинам (пятью патронами не навоюешься) сразу вступили в штыковой бой. На Павла попер здоровенный фашист, и ему ничего не оставалось, как проткнуть его штыком. "Если бы у него был хоть один шанс открыть огонь из автомата, - вспоминает Павел Григорьевич, - он перерезал бы меня очередью пополам, и все". Так наш герой впервые увидел кровь. Пережить убийство человека нелегко, тем более в таком юном возрасте, и, несмотря на сильный голод, парень не мог есть целых три дня и плакал. Не утешали его слова старших товарищей, что убил он не человека, а врага. Это потом, когда было много смерти вокруг и много задач по уничтожению врага и взятию высот, когда было много боев и много оружия, из которого довелось стрелять Павлу Прохоренко, он понял, что такое смерть на войне и что такое праведный гнев солдата. Так, на Орловско-Курской дуге, когда раненый пулеметчик Павла Прохоренко и от пулемета не отходил, и стрелять не мог, наш герой отшвырнул солдата и, вцепившись в рукоятки смертельной машины, строчил по немцам без страха. Помощник только успевал менять ленты. Строчил так, что руки его, уже обстрелянного бойца, чуть не приросли к автомату. Павел еле оторвал их от оружия и долго еще потом не мог шевелить синими от напряжения пальцами.
Страх и бесстрашие
Пока Павел Григорьевич рассказывал о своей военной эпопее, я успела насчитать как минимум три контузии и два тяжелых ранения, при которых одна пуля прошла через голову, а другая – раздробила ребро. Подумалось, если человеку суждено быть живым, ничто ему не помеха. А может быть, сила духа тому причина? Может быть, не только генетика и улыбающаяся фортуна ведут по жизни человека?
Я задала самый банальный, но самый интригующий вопрос о страхе и бесстрашии. Какими были взаимоотношения молодых солдат с этими двумя непредсказуемыми господами?
"Вы знаете, - сказал Павел Прохоренко, - эту войну закончила молодежь. К 45-му году стариков мало осталось, они в основном полегли на передовой, порой даже без оружия, или попали в плен еще в первые месяцы войны. Пишут, что 27 миллионов погибло… Не верю в это. Гораздо больше. Основная масса легла еще в приграничных боях. Начиная со Сталинграда, в боях были задействованы юноши – 20-й, 21-й, 22-й, 23-й год рождения, затем 24-й и 25-й. Орловско-Курская – 26-й год. И Берлин брала почти одна молодежь. Очевидно, нам по судьбе так было написано, чтобы выстоять и добиться Победы. Сейчас уже об этом не помнят, но после смерти Сталина, при Хрущеве, ведь считалось, что как таковой Победы не было, и указом 9 мая как праздничный день был отменен. Праздник вернули людям гораздо позже, при Брежневе… Просто наша война была другой, мы за другое сражались. Нынешние ветераны Афгана или Чечни немного в другом положении – их войны были не поняты ими самими…
Вообще, война – это грязная вещь, и тех, кто выдумывает эти войны, надо за ноги подвешивать, чтобы они исходили кровью через глаза. Чтоб не марать о них штык и патроны не тратить".
Страх, по словам Павла Григорьевича, был: использовали ли немцы новые виды оружия, как реактивный миномет, называемый немцами "Андрюша", или самые простые вещи, как сброшенная над позициями с самолета и жутко воющая шпала, свои ли дали неправильные координаты на адскую установку "Катюша", ее испепеляющий огонь приходился как раз по позициям наших войск. Но как быстро он исчезал, молодые воины и сами не замечали. Просто привыкали. И теперь попробуй спроси человека, на груди которого висит самая невероятная военная награда любого времени, и особенно времен Великой Отечественной войны – "За отвагу", за что он ее получил. Вы не услышите вразумительного, как вам покажется, и подробного ответа, кроме как, например, "Брали высоту", "За переправу через реку такую-то" или что-то в этом роде. Что на самом деле пережили эти мальчики, на грудь которых когда-либо вешали такую медаль, представить невозможно, да и, как показывает мой опыт, они не особо расположены говорить об этом.
Сила и слава
Павел Прохоренко часто соглашается на встречи с самыми разными людьми: он бывает и в тюрьмах, и в школах, выступает перед любой заинтересованной аудиторией. Его слушают и расспрашивают о войне взрослые и дети. И если взрослым интересно, как он переносил тяготы войны, как спал зимой в окопе, что ел и из чего стрелял, то дети прежде всего с удовольствием рассматривают его награды. Я – не ребенок, но не смогла удержаться от того, чтобы не прикоснуться к этой потрясающей святыне на груди пожилого воина с надписью "За отвагу". Скажу честно, рука дрожала, ибо я понимала, что в этой маленькой вещице - все сосредоточие силы и славы миллионов наших мужчин, не вернувшихся с полей самых разных войн.
Когда Павел Григорьевич покидал нашу редакцию, я смотрела ему вслед и видела стройного, подтянутого, полного невероятного мужского достоинства человека, которому со стороны нельзя было дать больше 50 лет. В голове не укладывалось, что это идет не просто человек, а целая эпоха истории нашей страны, нашего народа, и было радостно оттого, что она все еще с нами.
© Екатерина Игнатова, специально для Русского Запада